Читать книгу - "Лети, светлячок [litres] - Кристин Ханна"

Я медленно повинуюсь, но, еще не успев увидеть плакат с Дэвидом Кэссиди и услышать «Дорогу из желтого кирпича» в исполнении Элтона Джона, уже знаю, где я. Я у себя в комнате, в доме на улице Светлячков. На тумбочке у кровати старенький проигрыватель и стопка пластинок.

Дороти. «Дорога из желтого кирпича». Изумрудный город. Как же я умудрилась не замечать всех этих очевидных знаков? Я была словно та самая девочка, которая заблудилась, попала в страну Оз и теперь искала возможности поверить, что никакого дома у нее нет…

Рядом со мной Кейт. Привалившись к шаткому изголовью, мы сидим на кровати у меня в комнате, в доме на улице Светлячков. Перед глазами желтый плакат с надписью: «Война вредит детям и остальным живым существам».

Теперь видишь?

На этот раз Кейт спрашивает тише. Мне не хочется вспоминать тот день, когда мать явилась «спасать» меня от зависимости, и свое поведение. Где еще я облажалась? Ответить я не успеваю, потому что рядом кто-то прошептал:

– Прости.

О господи.

Это моя мать. Спальня растала, в нос ударил запах дезинфицирующего средства.

Я поворачиваюсь к Кейт:

– Она здесь? Или там? В смысле, в больнице?

Ответ звучит мягко.

Просто слушай, закрой глаза и слушай.

3 сентября 2010, 16:57

– Мэм? Мэм? Вы выходите?

Дороти опомнилась и вернулась в настоящее. Она сидела в такси, которое остановилось у входа в больницу. Ей нужно отделение реанимации. Заплатив таксисту и оставив ему непомерно большие чаевые, она открыла дверцу и выбралась под дождь.

Пока Дороти шла ко входу, решимость ее окончательно покинула. С каждым шагом ей приходилось преодолевать себя, а преодоление вообще никогда ей не давалось. В приемной с ее аскетичной стерильной обстановкой Дороти почувствовала себя старой убогой хиппи в мире высоких технологий.

Она подошла к стойке регистратуры, помедлила, кашлянула.

– Я Доро… Дымка Харт, – пробормотала она. Старое имя жало, словно неудобный лифчик, однако Талли знает ее именно под этим именем. – Я мать Талли Харт.

Женщина за стойкой кивнула и назвала этаж и номер палаты.

Стиснув зубы, сжав холодные пальцы в кулаки, Дороти в лифте поднялась на четвертый этаж. Она шагала по светлому линолеуму к комнате ожидания, и попытки усмирить нервы давались все труднее. В комнате ожидания был лишь стол да несколько горчичного цвета стульев, на стенах висели два телевизора с выключенным звуком. На экране Ванна Уайт[11] перевернула букву «Р».

От запахов – дезинфекция, столовская еда и отчаянье – Дороти замутило. В своей жизни она потратила немало усилий, чтобы держаться подальше от больниц, хотя несколько раз ей и довелось там очнуться.

В дальнем углу, склонившись над вязанием, сидела Марджи. Она подняла голову, увидела Дороти и вскочила.

Рядом с ней сидел довольно привлекательный мужчина – наверное, муж Кейт. Он покосился на Марджи и тоже медленно встал. Дороти уже видела его, издали, на похоронах. С того дня он заметно поседел. И похудел.

Марджи протянула ей руки:

– Как хорошо, что ты мою записку нашла! Я Бада попросила тебе ее оставить, сама не смогла вырваться.

– Спасибо, – сдержанно сказала Дороти. – Как она?

– Наша девочка – настоящий боец. – Марджи вздохнула.

Что-то – возможно, то была тоска – сдавило Дороти горло. «Наша девочка». Словно у Талли две матери – она и Марджи. Дороти лишь мечтать могла о таком. Она что-то попыталась сказать, не понимая сама своих слов. Привлекательный мужчина приблизился к ним с Марджи. В его взгляде был такой гнев, что голос Дороти сник до шепота.

– Ты помнишь Джонни? – спросила Марджи. – Муж Кейти и друг Талли.

– Да, мы познакомились много лет назад, – тихо проговорила Дороти. Это воспоминание было не из приятных.

– Ты ей ничего, кроме страданий, не приносила, – сказал Джонни.

– Знаю.

– Если ты ей и сейчас сделаешь больно, я с тобой разберусь. Ясно?

Дороти сглотнула, но глаз не отвела.

– Спасибо.

– За что?

– За то, что любишь ее.

Эти слова, похоже, удивили его.

Марджи взяла Дороти под руку и повела ее по коридору к палатам интенсивной терапии, которые располагались за прозрачной стеной, за постом медсестры. Марджи оставила ее у стеклянной стены и вернулась к посту, заговорила с медсестрой.

– Итак, – сказала Марджи, вернувшись, – палата Талли вон там. Можешь войти поговорить с ней.

– Она не была бы рада меня там увидеть.

– Дороти, просто поговори с ней. Врачи считают, это ей на пользу.

Дороти смотрела через стекло. Там, за занавеской, стояла койка.

– Просто поговори с ней, – повторила Марджи.

Дороти кивнула. Ковыляя, словно увечная, она двинулась к двери. С каждым шагом страх нарастал, заполнял легкие, отдавался болью во всем теле. Увечная. Вечно увечная. Такая она и есть.

Когда она открывала дверь, рука у нее тряслась.

Дороти глубоко вдохнула и потащилась к койке. В окружении гудящих, шипящих и жужжащих аппаратов на кровати лежала Талли. Изо рта у нее торчала трубка. Лицо, искореженное, почерневшее, будто расплылось, из бритого черепа торчала еще одна трубка. Одна рука загипсована.

Дороти придвинула к кровати стул и села. Она знала, что именно Талли хотела бы услышать. Именно за этим ее дочь приезжала в Снохомиш, об этом тысячу раз умоляла на протяжении многих лет. Ей нужна правда. История Дороти. Их история. И Дороти ей расскажет. Теперь расскажет. У нее хватит сил. Это нужно ее дочери.

Дороти вздохнула. И заговорила:

– В моем детстве Калифорния была чередой цитрусовых рощ, а не парковок и скоростных шоссе. На холмах неустанно работали нефтяные качалки, они походили на огромных богомолов. Первые «Макдоналдсы». Помню, когда начали строить Диснейленд, отец сказал, что «Дисней просто чокнутый на всю башку – вбухивает столько бабла в детские игрушки». – Дороти говорила спокойно, подбирая одно слово за другим. – Родом мы из Украины. Ты ведь не знала? Нет, разумеется, откуда. Ни о своей жизни, ни о твоих предках я тебе не рассказывала. Наверное, пора. Ты всегда хотела узнать мою историю. Вот я тебе и расскажу ее. Девочкой я думала…

…что «украинец» означает «урод», – не исключено, и другие так считали.

Это первая тайна, о которой я научилась молчать.

Подстраиваться, не выделяться, быть американцами – вот что имело значение для моих родителей в сверкающем, пластмассовом мире пятидесятых.

Думаю, ты не представляешь, каково это. Ты – дитя семидесятых, дикая и свободная, и росла ты во времена, когда каждый мог одеваться так, как хочет.

В пятидесятых девочка была куклой. Продолжением своих родителей. Вещью. От нас ожидалось лишь, что мы будем радовать родителей, хорошо учиться, а потом выйдем замуж за приличного парня. Нынешним молодым, наверное, и вообразить-то сложно,